Любавский 110 110 110 110.

Восток россии миграции и диаспоры в переселенческом обществе - В.И. Дятлов

Назад 48 Вперед

Сохраняя идеологическую дистанцию, отделяющую Рос­сию от европейских колониальных держав, имперские теоре­тики усваивали и с осторожностью внедряли экономические и национальные обоснования, актуализируя демографические угрозы в виде «желтой опасности» или нового «монгольско­го нашествия». Именно русские, по мнению Уманца, должны получить лучшие земли на окраинах, потому что добыты они «русской головой и русской кровью», налогами с русских кре­стьян, именно русские внесли наибольший вклад в их «завое­вание» и установление там «общественной безопасности».

Для укрепления империи необходимо было создать на окраинах критическую массу русского населения, которое и станет демографической основой государственной целост­ности. «.Могучее народное движение... заставило власти не только отказаться от мысли остановить это движение и огра­ничиться регулированием его, но и взять в свои руки руко­водство им», — утверждал историк М.К. Любавский[110]. Главной движущей силой колонизации становится уже не «природная стихия» крестьянских побегов от государства, а само государ­ство, которое направляет народные потоки, создает для рус­ских переселенцев защитно-оградительную инфраструктуру, законодательно стимулирует и регулирует размещение русских населенных пунктов[111].

В крестьянском миграционном сознании переселение за Урал могло восприниматься как стратегическая задача, ука­занная монархом и объединяющая интересы крестьянства и государства. Это придавало миграционным настроениям переселенцев особую легитимность. Вопреки бюрократиче­ским запретам переселенец верил, что, двинувшись за Урал, делает «царское дело» и что «казна» его не бросит. Появлялись наивные легенды, «что в Челябинске поезда с переселенцами встречают императрица Мария Федоровна и великий князь Михаил Николаевич с кашею» [112]. Самовольный мигрант, при­быв в Сибирь, считал себя вправе требовать от местных вла­стей помощи в обустройстве на новых землях. «Мы царские и земля царская», — заявляли они, образуя самовольные по- селки[113]. Как отмечал один из уездных начальников в рапорте на имя акмолинского губернатора, «разуверить их в том, что свободных для поселения мест нет, положительно невозмож­но, поскольку на все доводы они отвечают словами: «мы яви­лись... и, следовательно, имеем право селиться»[114]. И уже кре­стьяне требовали в степи для себя лучших земель, чтобы «за­бить» там русские поселения: «И была бы у верблюда в ноздре веревка!..»[115] Даже освобождение казахов и сибирских народов от воинской повинности («они Царю не служат») станови­лось основанием потеснить их в земельных правах. «Пустые» с точки зрения крестьянина-земледельца земли кочевников или «сомнительное» право инородцев могло стать оправда­нием для ограничения их землепользования, присоединив к этому мотив социальной справедливости, что местные бога­теи «злоупотребляют» своим положением «ради эксплуатации большинства» своих соплеменников[116]. Тем более считалось, что «полудикое хозяйство наших восточных провинций отжи­вает последние дни; кочевые народы беднеют, стада их выми­рают и они сами ищут поселян и покупателей на свои земли»[117]. «Мирское переселение перестало быть простым гражданским актом. Оно перешло в священное общественное дело», — де­кларировали в либеральном «Вестнике Европы»[118]. И гордые, но бедные крестьяне-переселенцы разгуливали по Оренбургу, «как завоеватели, и невольно чудилось, что на всех их лицах был написан роковой приговор старой азиатской окраске и вместе с тем царькам города — азиатцам. Отныне здесь будет — Русь». Переселенец энергично отыскивает своих «правов», на­стойчиво осаждает начальство, вступает в переговоры с нехри­стианским населением и засевает на собственный страх поля. И не то с великодержавным оптимизмом, не то с недоумением наблюдатели заключали, увидев таких «колонизаторов» («в рубище, в заплатах, со скомканными бородами, с изнуренны­ми лицами, в которых легко было прочесть какую-то вечную испуганность и пришибленность»): «Невольно чувствуется близкое падение обособленности края; невольно прислуши­ваешься к родному великорусскому говору; невольно идешь в эту шумящую на разные лады толпу и видишь ликующие физиономии с печатью изумления пред веками нетронутыми полями, роскошной и сочной растительностью, перед тучны­ми и обильными лугами, перед колосящейся высокой, рос­лой и наливной пшеницей»[119]. Если старожилы апеллировали к своему историческому праву и пробовали искать правду у администрации, то переселенцы брали выше: «Царь нас от­пустил землю оглядеть, пахать ее, чтобы вволю было, а где земля-то?» «Чует силу расеец, когда мир за ним», и этой си­лой, а не более высокой культурой «напирают они на восток», и покоряется этой силе «не один киргиз, припертый теперь к стенке и отброшенный далеко за Урал, не один апатичный и непредприимчивый башкир; подается и крепкая сила сибир­ских старожилов»[120].

Назад 48 Вперед